Юрий Никифорович Коваль говорил мне несколько лет назад, когда редели ряды бывших наших коллег по перу, уходивших в мир иной не только в преклонном, но и, увы, в самых разных возрастах: «Никого не в состоянии забыть, мысленно со многими разговариваю, словно они рядом». Вот и нынче, когда уже миновало 40 дней с момента его собственной кончины, ловлю себя на том же: не верится, что его нет и не будет, что не услышу голос, не увижу улыбку, то саркастическую, с ехидцей, то вдруг до удивления добрую.
Юрий Коваль оставил такой яркий литературно-публицистический след на страницах газет и журналов, что его лидирующее место в республиканской журналистике вряд ли станет кто-то оспаривать, даже из числа недоброжелателей. И ведь он это первенство сохранял не только в годы «оттепели», когда ветер перемен покачивал суровые нравы советской печати – «четвертой власти», не только в период свободных высказываний на фоне перестройки, но и когда СМИ опустили на уровень «обслуживающе-информационный». Просто всегда оставался самим собой, а в профессии, прежде всего, исповедуя главные составляющие своего жизненного кредо: правда, и честь, и справедливость. Их отстаивал бескомпромиссно и пером, и своими поступками.
Порой во вред себе, но принципами поступаться не считал возможным. В «лихие 90-е» выступил с гневной статьей против забастовки учителей. Время было сложное: предприятия лежали на боку, платя работникам своей же продукцией вместо денег; шахтеры, добравшись до Москвы, стучали касками по булыжнику Красной площади; бюджетникам задерживали зарплаты по два-три месяца. Вот и уфимские учителя объявили забастовку во время школьных каникул. Приходили в свои кабинеты, чтобы, как положено, готовиться к следующей четверти, но к работе не приступали, а самые активные тянулись с самодельными плакатами к зданию горсовета.
Для Юрия Коваля, который после окончания университета преподавал в школе русский язык и литературу, придя к ученикам уже сложившимся молодым человеком, успевшим получить диплом авиационного техникума, отработать предписанный срок на заводе в Самаре и наладить с ребятами живой творческий контакт, само понятие «учитель» слишком много значило и никак не вязалось со сложившейся ситуацией. Расхожая вроде бы фраза «Сердце отдаю детям» для него была наполнена смыслом. Его резкая газетная отповедь наделала немало шума среди бывших собратьев по педагогическому цеху, вызвав бурную отрицательную реакцию. Нашлись даже анонимные голоса, которые по телефону угрожали расправой, в том числе похищением внука из детского сада…
Окружающие не всегда понимали его способность называть вещи истинными именами. Иногда на него обижались за прямоту, за жесткость оценок, приправленную остроумной насмешкой, но, будучи требовательным в критике недостатков, что мешали людям жить, он был еще более беспощаден к самому себе. В иных случаях его высказывания о том, что другие пытались бы завуалировать, а лучше вообще скрыть, изумляли предельной искренностью. Конечно, речь не о битье себя в грудь на публике, а о душевной открытости при доверии к собеседникам. А таких в его кругу было немало: его не забывали бывшие ученики и однокурсники, уважали и ценили коллеги по редакциям, в которых работал. А уж читатели-почитатели объявлялись десятками и сотнями. При некой «колючести» характера он находил общий язык с любым человеком, был деликатен, нисколько не кичась, скромно делился своей широчайшей эрудицией. Музыкальные познания – вообще на планке специалиста. В юные годы его приглашали поступать в консерваторию не только из-за хорошего голоса.
Так счастливо сложилось, что я попала в компанию профессора вокала Миляуши Муртазиной и своего коллеги Юрия Коваля на премьеру в Самарском театре оперы Слонимского «Видения Иоанна Грозного», где заглавную партию исполнял Аскар Абдразаков, а за дирижерским пультом стоял Мстислав Ростропович. Аскар попросил, чтобы он поговорил с уфимскими журналистами. Признаюсь, задав пару вопросов, смолкла, предоставив Ковалю расспрашивать маэстро на профессионально-музыкальном языке. Не менее значительный багаж знаний, теперь уже исторических, проявился у Юрия Никифоровича в другой командировке, когда в группе башкирских газетчиков мы одним из первых чартерных рейсов летали в Стамбул, где в вековых тайнах тамошних храмов он ориентировался не хуже экскурсовода.
Юрий Никифорович любил и знал Уфу, помнил, где что находилось раньше, и, когда сносились бесценные с точки зрения памятных мест строения, всегда был готов помогать в их защите краеведам.
С молодых лет седая голова в сочетании с загорелым лицом, живым умным взглядом сразу располагали к нему, тем более что подкреплялись его уважительным отношением и, как правило, доброжелательностью. Обаяние, внешнее и внутреннее, влюбляло в него женщин, но кроме приятельского внимания и вежливого рыцарства они не могли ничего получить. Зато все редакционные дамы с удовольствием принимали от него весной корзину первых подснежников, которые собирал, спустившись к реке, никогда не подвергая разорению городские лесопарковые зоны. Верный муж, он со студенчества связал свою жизнь со Светланой Александровной на целых 57 лет, горько переживая ее уход. Мы дружили семьями, а потому знаю, что общностью интересов они очень подходили друг другу, она была замечательным педагогом, вырастили немало достойных людей. Ее беззаветная любовь поддерживала Юру, укрепляя его мужество в борьбе с неизлечимой болезнью, что мучила его последние годы, преодолевая надвигавшуюся скованность движений, он упорно продолжал печатать свои статьи, не расставался с профессией почти до конца жизни, не досчитав года до 85-го юбилея.
Благородство, порядочность до щепетильности, достоинство, безупречная честность и недюжинный талант вписали имя – Юрий Коваль – в историю журналистики и в память людей, которым повезло хорошо его знать, просто быть с ним знакомым или только его читать…

Алла Докучаева.