Однажды Сэлинджер сказал, что когда писателя спрашивают о его творчестве, он обязан встать и прокричать имена тех, чьи строки подтолкнули его к писательскому труду. Поэт Алексей Кривошеев рассуждает о том, что же обычно становится отправной точкой в замысловатом творческом пути литератора.
- Алексей, а ты как относишься к высказыванию Сэлинджера? Насколько велик твой личный список «учителей»?
- Конечно, было много поэтов, которые повлияли на меня. Все же я живу уже полвека и в моей котомке отложилось много имен. И прежде всего это наша русская классика – Пушкин, Лермонтов, Есенин. Позже к этой когорте прибавились и Пастернак, и Рильке, и Мандельштам. Кстати, Мандельштам на меня действительно сильно повлиял. Ведь мы с ним родились в один день, хоть и с разницей в 73 года. Правда, он родился ночью, а я утром. Может, это и повлияло на то, что ему его время казалось железным веком-волкодавом, которое бросалось ему на плечи. Мне же выпало жить в более благополучном, спокойном.
- Говорят, стихи начинают писать или от восторга, или от ужаса. Что стало для тебя толчком к нанизыванию строк на белый лист бумаги?
- Первые, как и водится, были связаны с состоянием влюбленности, когда тебе становится слишком тесно в себе самом. Хотя в целом в поэзию я пришел из рок-музыки. В школе мы создали свою группу и пытались писать песни о том, что происходит вокруг нас. Пытались противопоставить себя вырождавшемуся в то время комсомольскому формалину. А нам казалось, что мы должны донести какую-то свою особую правду. И вдруг я написал стихотворение, которое уже не было песней. И я понял, что не вмещаюсь в рамки музыки. Мир поэзии завораживал, закликал в себя. Он порождал во мне чувство религиозного восторга и ужаса. Вот с того момента и начал писать стихи.
- Кстати, материалист способен стать настоящим поэтом?
- Если честно, даже не представляю себе такое сочетание. Ведь поэтика насквозь пронизана мистикой. Поэт ощущает огромный невидимый обычному глазу мир, он ощущает его тонкие нити взаимосвязей и спряжений и выражает это посредством ритмичного заклинания. Поэтому для материализма больше подходит проза, в которой можно просто ограничиться фиксацией реальности.
- У тебя наверняка были самореализующиеся поэтические строки?
- Такое довольно часто бывает. Напишешь стихотворение, и даже сам не сразу понимаешь, о чем оно. Вот, к примеру, «Апокалиптический диптих» я написал в 1983 году. Он был наполнен каким-то предчувствием катастрофы:
Заснуют стрелки улиц безумных,
рельсы спутает дьявольский свист,
псы увязнут, замечутся глумы,
затопочет вальпургиев твист.
Тяжело одинокой Цирцее,
свет лица она сыплет в окно,
и бегут, спотыкаясь, метели,
но Улисс обезумел давно.
Прошло время, и когда я вместе со своей страной вошел в эпоху трагических метаморфоз, вдруг совсем по-другому понял это стихотворение.
- А с чего начинается рождение стиха? Как он стучится к тебе?
- Обычно приходит строка, как правило, первая. Приходит из неоткуда, из иного мира. Но единожды появившись перед твоими глазами, сама начинает вызывать другие. С нее-то и начинается главное приключение, ведь ты никогда не знаешь, куда же она тебя приведет.
- Ты ведь однажды уезжал из Уфы на брега Северной Пальмиры. И даже был принят там в члены Союза писателей России. И все равно вернулся. Родина позвала домой?
- Да, у Уфы крепкие объятия – она редко когда отпускает надолго.