«Гремят призывы властные могучею трубой. Идут отряды красные, идут в кровавый бой. Лихой налет Буденного с отрядом в тыл врагу. И пешие и конные враги от нас бегут. С огнем пути пройденные, кровавые года. Растут у нас Буденные и в армии труда». Это строфы из стихотворения Петра Трегубёнкова, уфимского журналиста, поэта, верного большевика, написанного в феврале 1925 года.
***
Он с лихвою испытал упоение в бою в составе красных частей против контрреволюционеров и белогвардейцев. Для него, ровесника революции, в неполные семнадцать лет мир был четко поделен на две части: красную, где в праведном революционном гневе расчищается место для светлого будущего, и белую, в которой все ложь, возвращение гнета богачей, произвола царских властей. Большевистский пример был перед глазами. Это его отец, маркшейдер на Бакальском месторождении бурых железняков тогдашней Уфимской губернии (ныне Челябинская область), один из первых членов РСДРП в Саткинской волости. Это оба его старших брата - организаторы красных отрядов из рабочих Катав-Ивановского завода и близлежащих рудников.
В 1917-м Петр участвовал в подавлении мятежа, поднятого атаманом Оренбургского казачьего войска Дутовым, в 1918-м сражался против чехословацкого корпуса под Миассом, вступил в партию большевиков. Тяжело раненный, он попал в плен, но выжил, выкарабкался, вновь оказался у своих. (О большом шраме он вскользь упоминает в одном из стихотворений, противопоставляя его уродливость красоте своей избранницы.) Почти два года лечился. Какие сражения? Какие бои? Надо было решать, что делать и как жить.
Короткое время Трегубёнков работает председателем райкома комсомола на Катав-Ивановском заводе, но вскоре уезжает на учебу в Уфу. Образование у него, конечно, было: четыре класса сельской школы, начальное, потом техническое училище при заводе. Но Петр остро чувствовал его недостаточность, и потому едет в Уфу на учебу в совпартшколе, заканчивает рабфак в Свердловске, где, видимо, приобщился к выпуску стенгазет, и получает направление в Московский институт журналистики и слушает лекции Марии Ульяновой, Луначарского, Троцкого, Ольминского, известного историка и библиографа Щелкунова. Трехгодичный курс включал газетную практику, общеобразовательные и специальные предметы - от истории русской и зарубежной литературы до организации издательского дела.
***
В конце 1924 года Петр приезжает в Уфу. Печатался в газетах «Власть труда», «Красная Башкирия», «Красный пахарь», «Комсомолия», сатирическом журнальчике «Башкирский Крокодил», в литературно-художественном журнале «Огни Востока». В газетных публикациях - статьи на злобу дня, о новом строящемся быте, революционной этике, партийной жизни, успехах на производственном фронте и множество стихов на самые разные темы с одинаково жизнеутверждающей интонацией.
«С кряжисто-крепкими руками, в анкете коротко: башкир, седьмой уж год с большевиками он атакует старый мир» («Делегат партконференции»).
«Хлопает рваными бутсами, ветер гуляет по блузе. Думает о революции, думает о профсоюзе» («Грузчик. Из железняцкого быта»).
«Мне не надо богатства цветов. Я влюбилась в семью комсомольцев. Лучше связок амбарных ключей, где наживою жадность вспенена, комсомольские звоны речей под улыбкою солнечной Ленина!» («Из клуба»). Но главное для передовой девицы, заметим, не семья комсомольцев, а матрос с комсомольским задором и жгучим взором синих глаз.
От газетных статей о новых формах партийной работы, смычке с деревней и перегруженности комсомольского актива начинается бумажное шуршание в голове. Гораздо интереснее читать о кляксах старого быта и революционной этике в ядовитых фельетонах.
«Вишь, это Це-ра-бко-оп? Зайдем? Раздавим «комсомолочку». Я напугался, думаю что, черт возьми, за бандитизм. Но приятели шагнули за порог Церабкоопа (Центральный рабочий кооператив). Я за ними, и оказывается, что ничего уголовного тут нет: приятели получили мирно по сорокаградусной красноголовой «комсомолочке».
Мы помним, что оскорбление этики доходило до того, что Владимира Ильича печатали на папиросных футлярах, что сорокалетние «барышни» скалывали ленинским значком края своих кофточек, что многие лоботрясы сажали его миниатюры на болтающийся, подобно телячьему хвосту, радужный галстук, сводя портрет вождя на положение брошки».
Или вот о мучительных поисках Нового Быта и радикальном способе утвердить его в нашей жизни.
«Шли мы и беседовали с Новым Бытом. На улице гремели неумолчно духовые оркестры, змейками вились алые ленты стальных спортсменских рядов, с трибун неслись соблазнительные аккорды красноречивых слов, запыхавшиеся ораторы, растопырив ноги, под аплодисментную канонаду, вбивали осиновые колы в спину старого быта.
Новый Быт торжествовал, буянил, издевался над нами, колотил себя в грудь и говорил: «Вы - жалкие, чахлые, поглядите на меня!» Действительно, у него грудь была колесом, на щеках цвели розы, а в глазах плескалась заря».
Но затем, продолжает фельетонист, Новый Быт стал стремительно удаляться и растаял на выходе из парка Свободы (ныне сквер Ленина) на улицу Зенцова (улица Ленина). Он призвал на помощь милиционеров, бросился во Дворец Труда и Искусств (Театр оперы и балета) - там шла оперетка, ринулся напротив, в клуб КИМ (Коммунистический Интернационал молодежи) - там дуэтом выступали куплетисты, рядом в Коммунистическом клубе гремели бильярдные шары. Новый Быт пропал.
И тогда милиционер сказал свое веское слово: «Новый Быт надо бы сразу запереть в милицию, и никуда бы он не дезертировал, а вот теперь ищи его - молодой он, изобьют его, может замерзнуть. Вообще, беспризорный… Одним словом, арестовать».
Фельетонист повернулся на другой бок, проснулся и подумал: «А милиционер ведь был прав!»
***
В обязанности Трегубёнкова помимо заведывания отделом в главной газете республики (здание редакции находилось на углу улиц Пушкина и Цюрупы, № 79) входила также работа с разнообразными корреспондентами: рабкорами, селькорами, военкорами и совсем уж экзотическими пикорами (пионеры), учкорами (учителями) и худкорами (художники). Им он отвечал на страницах газеты, разбирал первые поэтические опыты, где-то критиковал, иногда хвалил. Вот отрывок из сочинений журналиста от сохи. Эх, и трудна ты, доля рецензента!
«Селькор, вперед, приложь старанья, не отступай перед грозой, борись за дальнее сиянье зари, блеснувшею весной. Н. Пук.»
На встречах с читателями декламировал свои стихи о Ленине и партии, железняцкие частушки, но чаще лирические стихи, в духе кабацких откровений Есенина с неологизмами a la Игорь Северянин и изысканными аллитерациями.
«Я глазами по ней метеорю, под глазами тропинка весны. Не до строгих теперь мне теорий, я весною лесною не сыт». И в другом месте: «Я не знал, что так вот жгутся зори, что любовь зовут иначе - боль. Что мое лазоревое горе не излечит даже алкоголь».
После Уфы Трегубёнков работал в Кургане, Златоусте, Соликамске, Челябинске. Здесь его арестовали 29 ноября 1937-го. Припомнили пребывание в колчаковском плену, разнобой в датах вступления в партию, приписали участие в антисоветском заговоре. «Зоя! Я не враг, - писал он жене из тюрьмы. - Был и остался коммунистом, честным и преданным идеям Маркса, Ленина, Сталина».
В июле 1938-го он был расстрелян вместе с другими сотрудниками «Челябинского рабочего». Не надо было искушать судьбу, шутить по поводу ареста Нового Быта.

Анна Маслова.